Профессор, доктор социологических наук Овездурды Мухамметбердиев преподает на кафедре международных отношений и дипломатии Института международных отношений МИД Туркменистана. Можно по-хорошему позавидовать будущим туркменским дипломатам, которым сегодня выпадает радость общения с признанным корифеем гуманитарных дисциплин, обладателем острого ума и широчайшей эрудиции. Человек разнополярных академических интересов и обладатель поистине энциклопедических знаний, он вошел в историю туркменкой национальной науки как один из первых профессиональных социологов.
Имея базовое вузовское образование математика, молодой ученый почти полвека назад увлекся социологией, провел сотни профильных исследований, многие из которых были по-настоящему революционными в тогдашней академической среде страны. Друзья и любимые ученики профессора знают, что круг его увлечений не ограничивается только лишь наукой. Они с восхищением говорят о его непреходящем, самозабвенном интересе к музыке, литературе, живописи. Подойдя к гроссмейстерскому рубежу собственного 75-летия, Овездурды не утратил пытливости мысли и склонности к нестандартности научного подхода. Предлагаемая публикация – лучшее тому подтверждение. Поздравляя нашего постоянного автора профессора Мухамметбердиева с юбилеем, редакция международного журнала «Туркменистан» выражает надежду на перманентное продолжение творческого сотрудничества.

Туркменский народ подарил себе и миру уникальное, не имеющее аналогов художественное изделие практического назначения – оригинальный ковер. Но насколько богата палитра этого рукотворного произведения, сопоставимого с настоящим чудом, настолько же скромны пока предпринимаемые попытки осмыслить его в более широком (как в прикладном, так и в специальном) контексте, и прежде всего в социально-философском. Иначе говоря, можно констатировать, что имеется некий разрыв между социальной трактовкой данного очевидного явления и самим фактом его реального существования.
Для преодоления обозначенного разрыва необходима попытка нового подхода – философского. Суть такого подхода базируется на предположении, согласно которому, если бытие определяет сознание, то последнее, в свою очередь, уподобляет первое (т. е. бытие) – себе, перестраивает его на свой лад по своему образу и подобию в соответствии с тем комплексом идей и представлений, которые у него (сознания) имеются в данное время и составляют его содержательную сторону. Взяв на вооружение это предположение, мы можем мысленно подвергнуть реконструкции ход рассуждений (разумеется, с поправкой на возросшие возможности выражения мысли в языке) древних предков туркмен на заре зарождения у них ковроткачества.
Возьмусь высказать предположение, что наши предки как народ, находящийся под подавляющим их сознание превосходством пустыни, мыслили примерно так: вокруг пустынное пространство, пески Каракумов – некая бесконечность, труднопреодолимый материк; путь, уводящий в неизвестность. Соответственно, среда, природный контекст, шире – бытие, возможно, подсказывали им рассуждать следующим образом: мы должны считаться с суровой реальностью, которая нам неподвластна. Она над нами властна, и мы, находясь в ней, зависимы от нее, от этой бескрайней пустыни. Но если такова окружающая нас действительность, то нельзя ли перевернуть отношение «мы – в среде» на прямо противоположное, на обратное – «среда (пустыня) – в нас (в нашей голове, в нашем сознании)? И если это исполнимо, то тогда она (пустыня) будет нашей, подвластной нам».
И если допустить, что именно так или примерно так думали наши древние предки, то тут мы имеем дело не просто с иллюзией или несбыточной фантазией (чистой субъективностью), а с мысленным (идеальным, духовным) переводом пустыни на человеческое восприятие, принявшее в голове форму (вид) ковра, маленькой «пустыни» как завесы (защиты) от большой.
Думается, что между образом пустыни и ее представляемым аналогом можно усмотреть прямое соответствие. Если саму пустыню трудно одолеть, то от ее воображаемо-превращенного подобия можно легко отделиться (завесившись от нее придуманной, вернее, ею и подсказанной перегородкой – ковровой занавеской), стоит только реализовать эту задумку. Иначе говоря, воображаемое соткать руками, превратив задуманное в ковер. Думается, примерно таковой была логика исходных подсознательных действий древних предков нашего народа во времена зарождения ковроткачества как своеобразного вида прикладного искусства.
Что же касается генезиса художественно-выразительной стороны туркменского ковра, в частности, особенностей его орнамента и цветовой гаммы, построенной, как известно, на многообразии оттенков красного цвета, то мысленно видится такая картина: разве черная буря песка в лучах желтого Солнца не даёт (в прищуре глаз) красноватый фон, разреженный просветами?
«Беснующиеся» струи песка, конечно же, хаотичны. Но человек – существо определенное. А определенность предполагает некую стройность, упорядочение имеющегося в его распоряжении материала. Не отсюда ли берет свой исток геометризация коврового орнамента?
Такова в самых общих чертах еще одна из возможных версий появления феномена, имя которому – туркменский ковер.
В дополнение хотелось бы отметить, что эта версия не очень-то противоречит и той концепции, согласно которой территория нынешнего Туркменистана, 80 процентов которой занимают Каракумы, издавна была тем ареалом, в котором произошли зарождение и формирование туркменского этноса, и другой, вытекающей из нее (из первой концепции), согласно которой туркмены являются наследниками цивилизаций и культур, существовавших ранее на этой земле.
Такой вывод сам собой напрашивается при прослеживании и проведении параллелей между памятниками былых культур, сохранившихся на туркменской земле, и национальной культурой современного туркменского народа. Пример с ковром – лишь один из них.
Авторское послесловие. К изложенной выше версии генезиса туркменского ковра я пришел достаточно давно, когда в конце 80-х и начале 90-х годов прошлого века приступил к исследованию таких духовных субстанций, как национальное самосознание и национальный менталитет, имевших непосредственное отношение к теме моей докторской диссертации. Стало понятно, что объяснить их природу невозможно, находясь в рамках материалистического монизма, согласно которому сознанию (т. е. всему духовному) отводилась пассивная роль вторичного, определяемого материей (бытием). Мои поиски увенчались успехом, когда за основу я решил взять не столь известное тогда (в советском еще обществоведении) гуссерлианское положение об активности сознания, его «смыслополагающем» характере и направленности на предмет. (См.: Husserl E. Krisis der evropaishen Wissernschhaft die transzendentalie Phanomologia. Hamburg, 1982) Опираясь на него, я разработал свою концепцию национального самосознания, суть которой заключалась в том, что оно (по функциональному своему назначению) выступает духовным выразителем самоопределения нации, идейно обеспечивая весь ход ее поступательного развития, и что оно неотрывно от превращения национальной общности из предсубъекта (нации «в себе») в подлинный субъект (нацию «для себя») и неизменно сопутствует ему от начала до конца на всем протяжении жизненного цикла нации.
На проведение параллели между Каракумами и особенностями национального менталитета туркменского народа, заодно и формулирование вопроса о генезисе созданного им уникального ковра натолкнули меня мысли великого русского философа Николая Бердяева, который, рассуждая «о пейзаже русской души», отмечал, что «русская душа напоминает пейзаж той земли, на которой она формировалась: та же необъятность… устремленность в бесконечное». Исходя из этого утверждения Бердяева, я пришел к выводу, что то же самое можно сказать и о туркменах, ареалом обитания и формирования как этноса которого была широкая, необъятная пустыня Каракумы, оказавшая свое влияние как на их менталитет, так и национальное искусство, в том числе и на появление ковра.